Концерт по заявкам для слоупоков

[yaguarondi]

desarconneur, всё для тебя, любовь моя.

"С чистого листа", Васко/де Сарде, хаотическая концовка

На острове навтов спокойно.
Не сказать, что тут царит безмятежность — моряки вообще не самый спокойный народ, — но по сравнению с задыхающимся от болезни материком и в одночасье поглощенным взбесившейся природой Тир Фради это просто земля обетованная. Васко здесь уже несколько месяцев, и он уверяет себя, что его всё устраивает. Есть ли жизнь после моря? Раньше он бы ответил отрицательно. Сейчас всё... не настолько очевидно.
«Твой отдых затянулся, Васко, — как бы мимоходом замечает Карбал при встрече. — Не пора ли тебе снова подняться на ют?.. На Гакане вот-вот вспыхнет война, и нам надо показать, что навты по-прежнему хозяева морей. Каждый толковый капитан на счету...»
Васко в который раз криво улыбается и переводит разговор. Ему нужно время, чтобы прийти в себя после произошедшего на Тир Фради. Чтобы смириться. Чтобы забыть того, кто уже перестал быть человеком.
Ночью Васко опять снится кошмар.
В этом кошмаре к нему приходит Максимилиан. Не такой, каким он его запомнил по долгим неделям совместных странствий, и не такой, каким он видел его в последний раз. У этого нового Максимилиана в волосах запутались зелёные побеги, а глаза похожи на болотную ряску. К его ногам ластятся тенланы, а за его спиной сверкают молнии.
Максимилиан что-то говорит — открывает рот, шевелит губами, требовательно смотрит в глаза. Но во сне Васко нет звуков, поэтому голоса, к которому он успел привыкнуть, который умел так горячо выдыхать его имя, что голова шла кругом, не слышно. Не то чтобы это сильно помогало. Васко не нужно различать слов, чтобы знать, что ему хотят сказать.
«Ты далеко».
«Возвращайся».
«Я жду тебя».
Васко выныривает из кошмара с судорожным вздохом, как утопающий из бушующих волн, и садится на кровати. Рубаха промокла насквозь, по вискам стекает холодный пот. Поделом тебе, капитан, желчно думает он, сжимая и разжимая пальцы, чтобы не дрожали так сильно. Не стоило вообще привязываться к де Сарде. Буря может заворожить; только глуп тот моряк, который любуется на неё вместо того, чтобы крепить леера — это верная смерть. Васко выжил, но...
Он с тихим проклятьем сдирает пропитавшуюся потом рубашку, зашвыривая её куда-то в темноту. И даёт себе обещание: найти, наконец, стоящее занятие на суше. Такое, что позволит ему не чувствовать себя калекой, у которого болит давно отнятая нога. Это сравнение приходит ему на ум не в первый раз, и Васко мрачно усмехается своим мыслям. Интересно, найдётся ли умелец, который и ему выточит пару протезов? Для души — чтобы не так сильно тянуло в море. И для сердца — чтобы не ныло всякий раз, когда ему снится бывший любовник.
Васко снова вытягивается на кровати — такой непривычно широкой по сравнению с койкой на «Морском Коньке» — и закрывает глаза. Утром он пойдёт к корабелам. Или к картографам. Или просто в таверну. Оказывается, жить можно и так — на ходу придумывая, чем бы занять ближайший час. Или день. Или неделю... Дальше пары месяцев он не загадывает: после островных приключений зарекся строить любые планы. Точно Васко знает только одно — он никогда не поведёт корабль в сторону Тир Фради.
Даже если это значит на всю жизнь остаться прикованным к суше.


UPD:
Жаль, персонажи не могут быть умнее автора...

"Сомнения", де Сарде, Петрус, "хорошая" концовка, утешение

После убийства Константина время слилось в один невнятный серый поток. Днём Реми действовал не раздумывая, как заводной автоматон лучших аль-садских механиков: вёл переговоры, улыбался, решал вопросы с другими послами, сжав зубы, терпел навязчивые расспросы и ещё более навязчивые восхваления. А по вечерам сидел в комнатах Константина, из которых так и не вынесли его вещи, разбирал старые бумаги — рабочие записки, наброски указов, черновики — или просто смотрел на огонь в камине. Вспоминал разное: детские проделки и совместные дуэли, шутки, редкие ссоры и торопливые извинения, но чаще всего — последний удивленный взгляд кузена, его тихое: "Как жаль..." И ему тоже было жаль. Очень.
Тогда, под потухшим вулканом, де Сарде себя ненавидел, но думал, что поступает верно. Прошло время, и та прежняя убежденность растаяла, как снег по весне. И всё, что от неё осталось — грязноватая талая лужа сомнений.
От этих проведённых наедине со своими мыслями вечеров он делался невыносим. Наверное, так, если даже Афра старалась поменьше с ним говорить, а Курт, при всей своей лояльности, предпочитал муштровать дворцовую стражу и пореже попадаться на глаза бывшему воспитаннику...
Сколько времени он провёл в бывших покоях Константина сегодня, Реми не знал — вынырнуть из бессмысленно-озлобленного созерцания горящих дров его заставил стук в дверь. Стучались негромко, но настойчиво, как бы говоря: хочешь, не хочешь, а я всё равно войду.
А потом тяжёлая грабовая створка распахнулась, явив его взгляду отца Петруса.
В мыслях мелькнуло ленивое удивление: думалось ведь, что он давно вернулся в Сан-Матеус. А следом за этим — недовольство: вот зачем, спрашивается, святой отец сюда явился? Дела с телемским посольством ещё неделю назад были улажены. Утешать и наставлять, и что там ещё ему положено? Наплевать ведь, что в комнатах де Сарде нет ни курильниц, ни знака Пресветлого, и что сам Реми никогда не проявлял интереса к учению Просветленного...
— Добрый день, святой отец. — Он всё же встал ему навстречу и даже улыбнулся. Надо было хоть как-то показать, что эмиссар Содружества не совсем забыл про манеры. — Рад вас видеть. Хотите вина? Телемское. Недавно доставили с материка.
— Не откажусь, — седые усы одобрительно дрогнули. — Четырёхлетнее вино из обители на холме Мученика? Хороший год и хорошая лоза.
Реми пожал плечами. Да, наверное, хорошая. Он сам к телемскому был равнодушен, это Константин его любил... И эту бутылку кастелян заказал у торговцев для губернаторского стола. Вино ещё есть, Константина уже нет.
От этой мысли пить расхотелось окончательно. Тем не менее, вина он налил — сам, не вызывая слугу. Один бокал подтолкнул к Петрусу, другой поставил рядом с собой. Тёмно-рубиновая жидкость дышала запахом сушеных трав и терпкой ежевики.
Петрус неторопливо устроился в резном кресле напротив. Умные немолодые глаза смотрели пристально, а улыбка... нет, привычной затаённой улыбки не было. Была сосредоточенность и что-то, подозрительно напоминающее заботу.
— Отдыхаешь от трудов, сын мой? Или размышляешь о прошлом? Если второе, то не стоит. Не ты виноват в случившемся, и ты сделал всё, что мог сделать человек. Твоя совесть должна быть спокойна.
Спокойна?! Только многолетняя привычка держать лицо перед собеседником не дала ему громко и зло расхохотаться. Спокойна... После того, как ударил кинжалом доверившегося друга? Он не церковник, его совесть не настолько выдрессирована!
Мысль была несправедливой, это де Сарде прекрасно понимал. Ему хотели помочь. Они все этого хотели. И Афра, приходившая по ночам и молча обнимавшая его за плечи. И Курт, несмотря ни на что, ежедневно вытаскивавший его на тренировки и гонявший до седьмого пота.
И теперь вот отец Петрус.
Занять бы у него немного... не уверенности даже — веры, как легче было бы жить! Искренне считать, что на всё воля божья, а ты вроде как ни при чём. Только вот Реми был при чём. И можно сколько угодно перекладывать вину на фанатика-доктора, судьбу, многоликого бога, но мерзавцем его делали его собственные поступки, не чужие.
— Ты не согласен с моими словами, сын мой?
— Не уверен, — поправил его Реми и откинулся на спинку кресла, на мгновение прикрыв глаза. — Потому что не знаю, правильный ли выбор я тогда сделал?
— Сомнение. — Петрус спокойно поднял бокал и прищурился, разглядывая вино на просвет. — Хорошее качество, не даёт закостенеть в гордости и увериться в собственной непогрешимости. Но вот избыток его вредит любой душе. Начинаешь колебаться. Думать, могло ли всё быть иначе, можно ли было всё изменить, а это самый большой грех...
От тёплого, отеческого почти тона снова захотелось огрызнуться. Да, святой отец, я хотел бы изменить прошлое. Да, теперь я, наверное, поступил бы иначе. Только вам ли упрекать меня в этом?..
— Нет ничего странного в том, чтобы горевать об умерших, — мягко сказал Петрус, как будто угадав его мысли, — однако перед ликом Пресветлого все жизни одинаково ценны, не нам судить, почему он забирает одних и щадит других. Будь всё иначе, смерть обошла бы твоего кузена стороной, но увела бы за собой других. Кто из спасенных тобой должен умереть, чтобы можно было сказать: "так правильно"? Скольких ты скормил бы лесным чудовищам, лишь бы не причинить вреда одному человеку? — Реми хмуро молчал, и тогда Петрус почти вкрадчиво добавил: — Доктор Асили начинал с того же: хотел убить одних, чтобы спасти других. Если ты в конце концов поступил неверно, значит, прав был он?
Воспоминания вспыхнули, как поднесённая к огню бумага: деревянная чашка в руках Константина, потрепанная записка с описаниями опытов, пропитавшаяся запахом застарелой крови лечебница, больше похожая на пыточную, жирно блестящая чёрная труха, вырезанные куски тел...
— Не надо! — сипло попросил Реми и глубоко вздохнул, прогоняя внезапно поднявшуюся к горлу тошноту. — Об этом — не надо!
Петрус молчал и пил вино. Может, давал ему время поразмыслить, может, уже сказал всё, что считал нужным, а может, просто в горле пересохло.
— Ваш Пресветлый жесток, святой отец. Или это наш мир жесток, не знаю. Было бы проще расплатиться своей жизнью, но ни один кампсор не примет такой размен. И это... это больно.
— Сын мой, боли не чувствует только тот, кто уже мёртв. Сильный перекуёт её в мужество, а слабый утонет в ней, как в болоте. — Петрус отставил бокал и поднялся. — Это выбор каждого, ни Пресветлый, ни остальные за него не в ответе.
Реми наблюдал за тем, как тот расправляет полы новой багряной ризы и быстрым жестом творит знак Пресветлого, прежде чем уйти. Уже у самой двери он его окликнул:
— Отец Петрус! Всё эти вещи, которые вы сейчас сказали... — Реми поморщился, признание далось ему нелегко. — Вы правы. И вы, как никто, умеете мирить человека с его совестью. Но мне от ваших слов легче не станет.
— Нет, — неожиданно согласился Петрус, отбросив многословные ухищрения, — не станет. Только, сын мой, выбор у тебя невелик. Либо ты примешь эту боль и научишься жить с ней, либо она тебя сломает. Она может сломать и тех, кому ты дорог. Подумай об этом.
Он долго смотрел на закрывшуюся за отцом Петрусом дверь. Потом вздохнул и всё же взял со стола позабытый бокал. Пригубил — и поморщился. Вино, которое в Серене шло едва ли не по дюжине золотых за бутылку, отдавало дымной горечью и кислящей сухостью неспелых ягод. Если бы кто спросил, де Сарде сказал бы, что на вкус оно было как... сожаления. Как слова святого отца. Как вся эта проклятая жизнь.